Национальные языки, судебный перевод и правоприменение

УДК 347.97

Страницы в журнале: 122-128

А.В. ВИННИКОВ,

кандидат технических наук, директор экспертной судебно-переводческой организации «Открытый мир» office@otkrmir.ru

Рассмотрены взаимоотношения лингвистики и юстиции сквозь призму судебного перевода. Вопросы привлечения в процесс и оценки компетенции переводчиков предложено решать, привлекая к сотрудничеству судебно-переводческие организации. Проблемы достоверности результатов двуязычного судебного дискурса и мнимой некомпетентности переводчиков в связи со злоупотреблением правом признаны фиктивными. Сформулирована проблема национального тайноречия при правоприменении. Указано на криминологические лингвистические источники отрицания закона в российском обществе. Даны многочисленные примеры из практики автора, проанализированы зарубежные источники.

Ключевые слова: тайные языки, судебный перевод, лингвосфера, компетенция переводчика, достоверность дискурса.

National Languages, Translation and Enforcement

Vinnikov A.

The article analyzes the relationship between linguistics and law with respect to the court translation. The problems of involvement in the process and evaluation of the competence  of interpreters is proposed to decide by cooperation with forensic translation organization. The problems of reliability of the results of bilingual legal discourse and imaginary incompetent translators for the abuse of the right are recognized  fictitious. We formulate the problem of national cryptolalia in law enforcement. Criminological linguistic sources of law negation in Russian society are indicated. Numerous examples from the author practice are presened, foreign sources are analyzed.

Keywords: secret languages, legal translation, lingvosfera, the competence of the translator, the accuracy of the discourse.

Принцип национального языка судопроизводства является сравнительно новым для российской юстиции. С ним связаны проблемы, которые можно свести к двум группам:

1) практические вопросы вовлечения в процесс и компетенции переводчика (для судей и следователей и для подсудимых и подозреваемых);

2) теоретические вопросы усложнения судебно-следственного дискурса в связи с его превращением из одноязычного в двуязычный.

От ответов на указанные вопросы зависит состояние и дальнейшее развитие отношений между юстицией и лингвистикой.

О значении языка судопроизводства для юстиции. Отечественная и зарубежная юридическая практика часто с удивлением обнаруживает себя в заложниках у лингвистики. Это объясняется недооценкой практической юстицией ее объективной включенности в среду мировой и локальной лингвосферы. Отождествление членов триады «действительность — мышление — язык» имеет длительную традицию (Гумбольдт, Потебня, Хайдеггер). Повседневная реальность убеждает нас в решающем значении языка не только для индивида, применительно к которому язык часто определяется как сама жизнь, но и для целых этногосударственных образований. Актуальный пример: при нарастающих центробежных тенденциях в Королевстве Испания к отделению от собственно Испании (Мадрида) сегодня активно и официально стремятся те провинции, в которых сильны национальные языки: Баскония, Балеарские острова, Каталония и Галисия; в Великобритании аналогичная позиция у Шотландии; в Канаде — у франкофонов Квебека; в Бельгии — у фламандцев Фландрии и т. п.

Язык — важнейший компонент лингвосферы (по Д. Долби). Она, в свою очередь, является компонентом логосферы — известной совокупности материальных и нематериальных плодов человеческой цивилизации (по Тейяру де Шардену). Описывать языковую среду современной юстиции удобно при помощи понятия лингвосферы — «коммуникационной мантии, развернутой над нашей планетой»[1]. Все письменные и бесписьменные языки образуют органический континуум — глобальную среду человеческих коммуникаций и обращения идей. При этом непрерывность коммуникации между контактирующими языковыми общностями всегда обеспечивалась теми, кто говорит более чем на одном языке, теми, чей мозг пытается сгладить различия между позициями и выражениями, обусловленные разноязычностью общин[2]. А поскольку обеспечение права граждан на национальный язык судопроизводства соблюдается во всех демократических странах, упомянутый выше принцип сглаживания разноязычия приобретает для правосудия глобальный характер, а лингвистика и юриспруденция оказываются в органической связи.

Компетенция переводчика для сотрудников юстиции. Следователи, судьи и нотариусы должны проверять квалификацию (компетенцию) переводчика, который принимает участие в нотариальном или уголовном производстве, но фактически лишены этой возможности.

Педагогика различает компетентность и компетенцию специалиста. Компетенция является узким производным понятием от компетентности и обозначает сферу приложения профессиональных знаний, умений и навыков[3]. Применительно к задачам судебного перевода наибольший интерес представляют так называемые простые (базовые) компетенции, легко фиксируемые, проявляющиеся в определенных видах деятельности[4]. Наконец, исходя из прагматико-целевой теории перевода Вермеера истинный процесс перевода направлен на учет временных, пространственных, лингвистических, культурных и прочих факторов влияния. Поэтому переводчик всегда ориентируется по конкретной цели и обстановке[5]. Правильность перевода подлежит оценке только во взаимосвязи с оказывающими на него воздействие временными, пространственными, речевыми, культурными и другими факторами. Так, в случае постоянного изготовления переводчиком массовых типовых документов, чаще всего требующих нотариального заверения подписи переводчика, или устного перевода на иностранный язык при стандартных нотариальных действиях в случае участия в них иностранца потребная компетенция переводчика сводится именно к этим типовым операциям и является весьма ограниченной. Это положение важно для дальнейшего анализа вопроса рационального уровня квалификации судебного переводчика, обслуживающего и органы внутренних дел. В этом случае правильность перевода оценивается только одним критерием, заключающимся в возможности подозреваемого, обвиняемого, подсудимого, осужденного знать, в чем его (их) обвиняют. Нетрудно заметить, что и в этом случае широкая компетенция переводчика не требуется.

А пока что в российских средствах массовой информации и специальной литературе идет кампания за безоглядное повышение уровня квалификации судебных, полицейских и нотариальных переводчиков путем их государственной аттестации или сертификации и т. п. По сути дела, речь идет о простом механическом пересаживании на российскую почву существующего за границей института судебных переводчиков (присяжных, аттестованных, сертифицированных и т. п.). Между тем готовить и содержать за счет федерального бюджета судебных переводчиков при отмеченном выше крайнем разнообразии языков (особенно в России) и неустойчивости потребности в них — явно безнадежное дело[6].

Анализ иностранных источников демонстрирует, что институт присяжных переводчиков в развитых странах превратился в тормоз прогресса[8]. В связи с тем, что частные присяжные, аттестованные и т. п. переводчики стали требовать несоразмерных размеров оплаты своего труда, органы юстиции Великобритании и Испании заключают договоры о возмездном переводческом обслуживании полиции и судов с крупными агентствами переводов, выступающими в роли судебно-переводческих организаций.

Все недостатки существовавшего прежде в Англии порядка, когда к работе с юстицией было обязательно привлекать только переводчиков из искусственно ограниченного профессионального сообщества (из числа членов саморегулируемой организации (далее — СРО) или сдавших определенный экзамен и/или принесших присягу и т. п.), перечислены в заключении Британской счетной палаты (National Audit Office, NAO)6. Эти недостатки типичны и для других стран:

— каждый суд сам бесконтрольно заключал с переводчиками трудовые договоры безо всякой централизации; на поиски переводчиков бессмысленно расходовались административные ресурсы судов;

— существовавшие платежные тарифы переводчикам были не рыночными, а скорее расточительными;

— было трудно исключить недобросовестного переводчика из СРО, хотя конкретные суды от него отказывались;

— процессы срывались из-за нехватки переводчиков, а также из-за иных проблем. В 2010—2011 годах по вине переводчиков было сорвано 18 заседаний Верховного суда и 373 заседания магистратных судов.

Контракт фирмы Applied Language Solutions (далее — APL) с Минюстом Великобритании был заключен в 2011 году на 5 лет и предусматривал экономию Ј18 млн в год. Экономия должна была быть достигнута за счет уменьшения зарплат переводчиков и сокращения административного персонала. По предварительной оценке, для обслуживания всей страны APL было необходимо иметь около 1200 переводчиков. Однако стремление правительства к экономии бюджетных средств столкнулось с отчаянным сопротивлением ставших ненужными «привилегированных» переводчиков. По свидетельству газеты «Гардиан»[9], большой контракт с APL вызвал волну саботажа с их стороны. Более 1000 переводчиков решили бойкотировать компанию APL. Прежде всего их неудовольствие вызвало падение тарифных ставок. В результате некоторой корректировки коммерческой политики APL поправила положение, но размер достигнутой в первый год действия контракта экономии снизился до Ј15 млн[10].

Аналогичное сопротивление вызвали реформы рынка переводов для юстиции в Испании[11].

Мировой опыт показывает, что лишь одно решение проблемы компетенции переводчиков, а именно ее полная передача судебно-переводческим организациям, соответствует здравому смыслу. Эти организации должны широко привлекать к сотрудничеству двуязычных лиц (билингвов) — тех самых, которые, по теории Долби, на протяжении веков и по настоящее время осуществляют реальную связь разноязычных народов[12]. Этот вывод находит подтверждение в 10-летнем опыте руководства нами крупнейшей экспертной и судебно-переводческой организацией на юге России. Общепринятой является точка зрения, согласно которой для ведения повседневного общения на бытовом уровне индивиду достаточно знать совсем немного — 2000 наиболее частотных слов, а потребности чтения обеспечивает объем лексикона в диапазоне 3—5 тыс. слов или словарных семей[13]. В случае перевода для юстиции в это число входят высокочастотные элементы юридической лексики[14].

Компетенция переводчика для обвиняемых и подсудимых. Тайные языки и злоупотребление правом. Процесс правосудия, с одной стороны, стандартизирован процессуальными нормами, а с другой стороны, отличается высокой степенью неопределенности, так как в качестве участников имеет людей со всеми признаками свободы воли. В частности, относительно переводчиков исследователи отмечают их неожиданные «странности». Профессор судебного перевода Х.М. Ортега Эрраес замечает, что судебные переводчики на деле играют намного более важную роль, чем им отводят. Они принимают вполне осознанные решения, которые не вписываются в стандарт «легального эквивалента» — калькирования оригинала. По его данным, 76,6% переводчиков опускают части оригинальных высказываний, которые должны переводить, или сами дополняют их, о чем судья и иные участники процесса, как правило, не догадываются[15]. Дипломантка Анна Абеледо наблюдала, как во Дворце юстиции Барселоны переводчики подменяли судей, фактически самостоятельно допрашивая подсудимых и объясняя это тем, что они не хуже судей знают процесс8. Аналогичные случаи бывают и в отечественной практике. Этому содействует несовершенство российского законодательства, не предусматривающего даже контроля дееспособности переводчиков. Известен случай в Ростове-на-Дону, когда свободно практикующий переводчик языка одной из стран СНГ, потерявший дееспособность в результате инсульта (со всеми очевидными признаками этого), допускался к участию в уголовных процессах.

Особенно часто переводчик становится главной фигурой при попытках обвиняемых и подсудимых затянуть процесс и даже выйти на свободу под предлогом необеспечения их конституционных прав на национальный язык судопроизводства[15]. Яркий пример — уголовное дело в отношении группы лиц чеченской национальности, находившееся в производстве Следственного комитета Карелии в 2007 году. Обвиняемые по резонансному «Кондапожскому делу» давали отвод многим переводчикам, притворно «не понимая» их. А еще большее количество переводчиков самоустранились от участия в деле, ознакомившись с ним. Произвести перевод на чеченский язык процессуальных документов предварительного следствия для ознакомления с ними обвиняемых удалось только переводчику из удаленной судебно-переводческой организации.

Часто есть опасность прямого или косвенного давления на переводчиков заинтересованных лиц, в результате чего переводчики отказываются от участия в процессе. Встречаются случаи — в нашей практике дважды с ингушскими переводчиками в городах Сибири, — когда «авторитетные» обвиняемые легко избавляются от десятков предлагаемых им в качестве переводчиков соотечественников с целью затягивания процесса. После первой встречи с таким обвиняемым потенциальные переводчики исчезают. Все объясняется просто: у многих народов сильно развиты патриархально-родовые связи, и старшие родственники, получив соответствующие просьбы, просто отзывают переводчиков, опознанных их потенциальными клиентами в следственном изоляторе. Имели место случаи при рассмотрении уголовных дел районными и городскими судами Краснодарского края, когда на переводчиков оказывалось моральное давление со стороны защитников подсудимых, которые на различных условиях предлагали не являться в судебные заседания и таким образом срывать процессы, затягивать сроки рассмотрения уголовных дел. Иногда после перерывов в судебных заседаниях переводчики просто не возвращались в судебные заседания по уголовным делам из-за того, что, как впоследствии выяснялось, на них оказывалось моральное давление родственниками подсудимых (Темрюкский городской суд). По указанным причинам судам приходилось откладывать рассмотрение уголовных дел на более поздние сроки, что негативно сказывалось, в свою очередь, на сроках рассмотрения и влекло за собой нарушение прав участников уголовного судопроизводства на разумные сроки рассмотрения уголовного дела, предусмотренные ст. 6.1 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации 2002 года (далее — УПК РФ).

Так, в Ростове-на-Дону переводчик табасаранского языка исчез после первой же встречи с подозреваемым, поддавшись его просьбам. Подсудимый араб в Таганрогском городском суде заявил об отсутствии взаимопонимания между суданским и ливанским диалектами арабского языка. Как только переводчик-ливанец признал, что диалекты арабского языка существуют в принципе, он тут же был отведен защитой подсудимого, хотя на самом деле различия в арабских диалектах несущественны.

Особенно часто встречаются попытки злоупотребления конституционным правом со стороны лиц цыганской национальности. Типичный аргумент — непонимание диалекта переводчика. В 2012 году в одном из районных центров Удмуртии был задержан гражданин цыганской национальности по подозрению в совершении кражи. Местные сотрудники МВД России были вынуждены выпустить его на свободу, так как подозреваемый отказывался понимать предоставляемых ему переводчиков цыганского языка. Вновь задержать указанное лицо полицейским удалось только через полгода. На этот раз следствие провели с привлечением опытного переводчика цыганского языка из удаленной экспертно-переводческой организации.

 Цыганские диалекты действительно многочисленны, но взаимопонимаемы. Их расхождения не так значительны и не могут привести к непониманию цыганами друг друга. Например, южно-российские цыгане «влахи» могут понять европейских цыган «синти» (вывод подтвержден опытом работы нашей судебной экспертно-переводческой организации).

Описанное явление «притворной некомпетенции» переводчика по отношению к обвиняемым и подсудимым наблюдается, по нашей оценке, в 60—70% случаев предоставления гражданам переводчика в порядке ст. 1[16] и 169 УПК РФ. Оно отражает новую грань хорошо известной социолингвистике проблемы «тайных языков» криминалитета. Преступник из числа мигрантов или российских этнических меньшинств часто пользуется национальным языком таким же (или даже более выраженным) образом, как, например, русский преступник — блатным жаргоном или «феней», французский — арго и т. п. Помимо изоляционистской социально-культурной функции, национальные языки этнической преступности, рассматриваемые в этом свете, призваны служить оружием «против ментов»[17].

Определением Конституционного Суда РФ от 20.06.2006 № 243-0 установлено, что при необходимости обеспечения обвиняемому права на пользование родным языком в условиях ведения уголовного судопроизводства на русском языке органы предварительного расследования, прокурор и суд своими мотивированными решениями вправе отклонить ходатайство об обеспечении тому или иному участнику судопроизводства помощи переводчика, если материалами дела будет подтверждаться, что такое ходатайство явилось результатом злоупотребления правом.

Эскапистский переход национальных языков в тайные в уголовном процессе теоретически до сих пор нигде не зафиксирован и не изучен, хотя имеет довольно значительное распространение на практике. Можно отметить, что этнический признак в данном случае даже превалирует над криминально-солидарным. Так, в недавнем прошлом ученый-филолог — переводчик одного из дагестанских языков, постоянно живущий в России, отказался переводить процессуальный документ по уголовному делу по обвинению одного из своих соотечественников (незнакомого ему) только потому, что был не согласен с обвинением…

Тайный язык «другой реальности» (жизни «по понятиям»). Общеуголовные тайные языки представляют особый интерес как для сотрудников юстиции, действующих на основании положений Федерального закона от 12.08.1995 № 144-ФЗ «Об оперативно-розыскной деятельности», так и для криминологов, изучающих причины превращения национальных языков в тайные для противостояния правосудию.

 Современные исследования демонстрируют, что элементы национальных общеуголовных жаргонов (например, ротвелш в Германии, «феня» в России) присутствуют в общеупотребительном языке, хотя в Германии в убывающей степени. Тем не менее ротвелш наших дней более не является там языком криминалитета и маргинальных групп.

В противоположность Германии в России блатной жаргон (или уголовная «феня») все более активно переходит в повседневный язык российского общества, т. е. наблюдается поступательное развитие тайного языка. Значит ли это, что он механически мигрирует в общество вместе со своей социальной группой — маргиналами и бывшими заключенными? Таково мнение тех, кто указывает на 30—50 годы ХХ века как на период расцвета «фени», совпавший с массовыми амнистиями обитателей сталинского ГУЛАГа. Однако это время далеко позади, интенсивного притока амнистированных в общество нет, а блатной жаргон берет все новые высоты.

С момента первого высказывания «в сортире замочим» утекло не так много времени, а уже любой чиновник норовит вкрапить сильное воровское словцо в свою устную речь. Сегодня политическая элита, да и сам народ, признает использование высокопоставленными чиновниками в русском языке жаргонных слов, причем многими это воспринимается как непосредственная близость к народным массам, реальное выражение их интересов. Так, «криминальные авторитеты», «разборки» и «откаты» стали вполне обыденными словами на заседаниях правительственных структур. Складывается впечатление, что «невидимый враг» уже захватил власть и притворно борется сам с собой (в частности, с коррупцией) на своем собственном языке. В такой ситуации россияне уже на подсознательном уровне воспринимают проникновение «фени» в русский язык как нечто естественное. Русский блатной жаргон окончательно теряет функцию секретности, но включается в жизнь гражданского общества и в общественное обыденное сознание в форме заимствованного языка и бихевиористского метаязыка преступного мира.

Если язык идентифицирует национальную социально-культурную общность (или этническую преступную группировку) по множеству весьма существенных параметров, то справедливо ли это утверждение для искусственных тайных языков преступности? Живут ли «по понятиям» те, кто сегодня «ботает по фене», но формально является «фраером», т. е. к преступникам или деклассированным элементам не относится?

На наш взгляд, правильно говорить о том, что большая часть общества (но уже не маргинально-криминализированные группы, а даже элиты), находясь в состоянии конфликта с идеологией, формальной законностью и правоприменением, выраженными литературным языком, прибегает к тайному блатному языку как к средству ухода от имитационных норм жизни «по закону» в иную реальность — жизнь «по понятиям». Нельзя отождествлять «понятия» некриминальных социальных групп с воровскими «понятиями», несмотря на общность их жаргона. Это поясняет российский социолог А.Н. Олейник[18]. «Понятия» групп различны, отражают их видовые признаки и порождены отсутствием единства, «лоскутностью» социума. Однако у нас чиновники, предприниматели, клерки и ремесленники объединены «феней» и стремлением жить, руководствуясь иными нормами. Каков же вектор динамики этого разношерстного сообщества? А.Н. Олейник усматривает в нем прямую аналогию с сицилийской мафией, в которой следует видеть не столько формальную организацию, сколько образ жизни, совокупность ценностей и норм поведения. Мафиози вполне может быть человек, формально не состоящий в какой-либо преступной группе, хотя четко прослеживается связь мафии с тюремным миром. Очевидно, мафия и есть единый блатной социальный идеал, к которому конвергируют власть и подчиненные…

Средства массовой информации используют язык как проводник нравственных, правовых, политических идей при помощи языковых стереотипов, часто заимствованных из блатного жаргона. Это приводит не только к обеднению языка, но и к подавленности языкового сознания, поскольку язык начинает исполнять роль «социального фильтра», тормозящего осознание множества размышлений и переживаний, выходящих за рамки общепризнанного. Уместно вспомнить здесь «1984» Д. Оруэлла и его «новояз». Каждое общество, диктатор, время пытаются властвовать над человеком с помощью своего языка с целью навязывания ему желаемого образа жизни.

Властвующие группировки стали формировать систему отношений совместно с высшими слоями преступного сообщества, заставляя основную часть населения следовать в фарватере этих отношений и ориентироваться на них как на образец, поскольку только такая ориентация позволяет определенным индивидам рассчитывать на успех в новой социальной реальности или же удачно приспособиться к ней. По мере того как блатной жаргон все больше используется в повседневной речи, коррумпированная власть все более противостоит закону и официальной морали и замыкается в группу криминализированной элиты.

Подчиненные слои общества состоят в конфликте с верхами уже по определению в рамках дихотомии «власть-подчиненные», а также имеют достаточно иных причин для недовольства. В условиях нестабильности и пробельности правового регулирования при бессистемных и рассогласованных изменениях законодательства в нашей стране развивается тенденция к пренебрежению официальными законами и стремлению к жизни «по понятиям». Это необходимый в данном случае компенсационный механизм общества. Отрицательная социальная оценка навязываемых сверху неадекватных правовых и моральных норм (или их отсутствия) склоняет общественное сознание к криминальной идеологии по принципу выбора наименьшего из зол. А во многих случаях «неформальное» решение проблем выступает и в качестве единственного. Поэтому, как ни парадоксально, указанному феномену нельзя дать однозначно негативную этическую оценку.

Фактическое отрицание официоза и бегство в мафиозную «жизнь по понятиям» происходит в рамках нормальной борьбы социума с присущими любой норме абстрактностью и косностью. Наконец, норма имманентно не-

справедлива и потому, что представляет собой закрепление в праве существующей иерархии легитимированное выражение воли господствующих групп, элит.

Социальный конфликт, обнаруженный в данном случае лингвистическим методом исследования, выражается той ситуацией, когда, по выражению бывшего классика, «верхи не могут, а низы не хотят»…

Достоверность результатов судебного дискурса в услових двуязычия. Возможность непредсказуемого поведения переводчика в отсутствие достаточных регулирующих норм в сочетании с отмеченными выше тенденциями распространения на судебный дискурс тайноречия, которое приобретает формы национального языка, делает основным процессуальным вопросом участия переводчика в процессе достоверность самого перевода и полученных с помощью переводчика доказательств по делу (при устном переводе в процессе). Важность этого вопроса всячески подчеркивается сторонниками тезиса о выделении судебных переводчиков в привилегированную касту «присяжных». Между тем, если довести до абсурда любимый ими тезис о том, что не существует двух языков, настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности, придется признать, что невозможно никакое единое нормотворчество для разных этнических групп, что не соответствует действительности.

Не секрет, что вся судебная аргументация, вне зависимости от желания участников процесса, построена на софизмах — нереальных силлогистических фигурах[9]. Знание в судопроизводстве — не научное, а риторическое, причем данное утверждение не содержит никакой негативной или критической окраски. Риторическое знание не существует вне логосферы, вне языка[20]и неоднозначно, как и сам обыденный язык. Методы формальной логики мало что дают правосудию[21]. Участие переводчика и добавление еще одного языка предположительно действует как некий множитель собственной неопределенности процесса. Несмотря на такую повышенную смысловую энтропию двуязычного процесса, это предположение подтверждения не находит, и на практике никаких дополнительных проблем правосудия касательно достоверности судебного перевода не наблюдается. Объяснить данное явление можно, если допустить, что перевод достаточно эффективно компенсирует социолингвистические расхождения обслуживаемой пары языков. Нельзя также забывать, что судебный дискурс достаточно жестко процессуально упорядочен и его участники, в том числе переводчик, мобилизуют в ходе дискурса все имеющиеся у них «фоновые знания», т. е. все знания, которыми они располагают на данный момент. Естественным для судебной практики является запрос основания истинности высказывания, недопустимый в иных социально-коммуникативных сферах. Ложные или недостаточно обоснованные высказывания «отводятся» судьей в судебном решении или прямо в ходе судебного диалога.

В таких условиях, если переводчик ведет себя добросовестно и является дееспособным, сильно снижается вероятность и значимость ошибок переводчика, а вопрос лингвистической достоверности судебного перевода теряет актуальность.

Литература

1. Винников А.В. Судебный перевод и судебно-переводческие организации // Российский юридический журнал. 2012. № 2. С. 167—174.

2. Винников А.В. Этническая преступность и проблемы национального языка судопроизводства // Профессионал. 2012. № 3(107). С. 30—35.

3. Винников А.В. Мифы о «присяжных переводчиках», или снова о вреде низкопоклонства перед Западом // Право и жизнь. 2012. № 170(8). С. 279—299.

Библиография

1 Dalby D. The Linguasphere: Kaleidoscope of the World’s Languages. Observatoire Linguistique, and London School of Oriental and African Studies, England. URL: http://www.journals.cambridge.org/action/displayAbstract?fromPage=online&aid= 144327

2 См. там же.

3 См.: Комендровская Ю.Г. К вопросу о профессиональной компетентности переводчика-референта. URL: http://www.hetoday.org/arxiv/VOS/5_2010/38_42.pdf

4 См.: Евдокимова Н.В. Становление понятий «компетентность» и «компетенция» в современной педагогической практике. URL: http://www.t21.rgups.ru/doc2007/1/07.doc

5 См.: Vermeer H.J. Ьbersetzen als kultureller Transfer // Ьbersetzungswissenschaft — eine Neuorientierung. Snell-Hornby, M. Tьbingen. 1986. P. 64.

6 Как показано ниже, для Великобритании с численностью населения 62 млн человек требуется 1200 судебных переводчиков. В таком случае в России с населением 143 млн человек понадобилась бы армия государственных переводчиков в составе не менее чем 2800 человек.

7 См.: Винников А. В. Нотариат и переводчики. О компетенции переводчика, российском принципе разумной достаточности и западном перфекционизме // Нотариальный вестникъ. 2012. № 10. С. 26—35.

8 См.: Memorandum by the National Audit Office. 10 September 2012. The Ministry of Justice’s Language Services Contract. URL: http:// www.nao.org.uk

9 См.: Bowcott O., Midlane T. Interpreters Stay away from Courts in Protest at Privatized Contract. guardian.co.uk, Friday

10 March 2012 07.00 GMT.

11 См.: Memorandum by the National Audit Office.

12 Винников А.В. О мировых закономерностях судебного перевода. URL: http://otkrmir.ru/Police_sud

13 См.: Винников А.В. Практические аспекты участия переводчика в уголовном процессе // Уголовный процесс. 2012. № 1. С.60—66.

14 См.: Власова Е.В. Социолингвистический аспект изучения недооценки и переоценки в речи современного англичанина: дис. … канд. филол. наук. — Волгоград, 2005.6 Что касается беспредельного повышения качества судебного перевода, то в нашей практике был случай, когда в Ростове-на-Дону перевод постановления о привлечении в качестве обвиняемого лица даргинской национальности (имеющего только среднее образование) был поручен носителю даргинского языка с таким же образованием, а обвинительное заключение по тому же уголовному делу с русского на даргинский язык перевел профессор филологии даргинского языка. Профессор оказался для обвиняемого сверхквалицированным, он счел его перевод неправильным и невразумительным, в отличие от понятного ему перевода, выполненного «неквалифицированным» переводчиком. В этом примере несоблюдение принципа разумной достаточности поставило под угрозу саму цель судебного перевода.

15 См.: Herraez J.M.O. Interpreters Play in Trials More Active Roles than Expected. URL: http://canalugr.es/social-economic-and-legal-sciences/item/6220-interpreters-play-in-trials-more-active-roles-than-expected

16 См.: Abeledo A.A. La interpretacion judicial: El interprete de la Ciutat de la justicia. Trabajo academico de cuarto curso. Universidad Pompeu Fabra. Facultad de traduccion e interpretacion. Dirijido por Julie Boerie. Junio 2011. 48 P. URL: http://www.google.ru/url?sa=t&rct=j&q=Ana-Arribas-...

17 См. более подробно об этом: Винников А.В. Особенности судебного перевода с цыганского языка // Уголовный процесс. 2012. № 6. С. 48—51; Винников А.В., Назаренко С.А. Конфликтология перевода в уголовном процессе и официального перевода документов // Общество и право. 2012. № 3; Винников А.В. Проблематика и практика судебного перевода цыганского языка по уголовным делам о незаконном обороте наркотиков // Наркоконтроль. 2012. № 1. С. 31—33 и др.

18 Добавим, что криминальные «понятия» осуждают деятельность судебного переводчика как форму помощи властям.

19 См., Олейник А.Н. «Жизнь по понятиям»: институциональный анализ повседневной жизни «российского простого человека». URL: http://www.civisbook.ru/files/File/Oleinyk_2001_2.pdf

20 Пример софизма из Аристотеля: Это пес твой? Да! Но у него есть потомство, значит он — отец? Да! Следовательно, этот пес — твой отец!

21 Например, нет ценностей там, где нет языка; их нет на планетах, лишенных жизни. Ценности — продукт сознания, насыщенного языком.

22 В этой связи основной смысл правосудия усматривается в его политической независимости.

23 Красовская О.В. О речевой коммуникации в судебной практике. URL: http://www.modernlib.ru/books/o_v_krasovskaya/o_ rechevoy_kommunikacii_v_sudebnoy_praktike/read_1/